С Днём рождения, Мимино!

В этом году легендарный артист, всенародный любимец Вахтанг Константинович Кикабидзе отмечает 80 лет!

Мы от всей души поздравляем дорогого именинника и вспоминаем его искреннюю беседу с журналистом Дмитрием Гордоном (интервью 2015 года).

«НЕ МОГ ЭТУ ЛИТЕРАТУРУ ПОНЯТЬ: ТАКАЯ БЕЛИБЕРДА! ЧТО РЕЖИССЕР ДЕЛАЕТ, В ГОЛОВЕ НЕ УКЛАДЫВАЛОСЬ»

— Вахтанг Константинович, добрый вечер! Я очень рад снова вас видеть…

— …я тоже рад…

— …и сразу, наверное, о самом главном хочу сказать: я вас люблю…

— Спасибо, взаимно!

— Символом нескольких поколений при жизни вы стали, что редко кому удается, и недавно где-то сказали, что «Мимино» смотрели и хохотали как идиот…

— (Улыбается). Да, было такое… Не стареет фильм — удивительно!

— Вы случайно его по телевизору увидели?

— Да, по московскому каналу…

— Смешно было по-прежнему?

— О!

— А когда в нем снимались, предполагали, что так здорово все получится?

— Нет, абсолютно — просто не мог эту литературу понять: такая белиберда! Что режиссер делает, в голове не укладывалось, а потом, когда первый отснятый материал на «Мосфильме» смотрел… Зрите­ли просто с кресел падали — Данелия очень талантливый человек!

— Он понимал, что снимает?

— Думаю, да. У него черта есть хорошая — импровизировать дает. Когда я у него снимался, заранее тексты никогда не учил — мы все время их переписывали. Он почувствовал, что я…

— …умный актер…

— …и не мешал, да.

«МИМИНО — ЭТО ЯСТРЕБ!»

— Помню, как говорили когда-то, что «мимино» в переводе с грузинского — это «сокол», а оказалось — «ястреб»…

— …да, ястреб.

— Разница есть, правда?

— Большая! (Смеется).

— Георгий Данелия мне рассказывал, как после успеха «Мимино» часто ездил с вами со зрителями встречаться, и где-то в горах, когда в сотый раз выпить вас уговаривали, он сказал, что…

— …Бубе нельзя…

— …у него триппер. Пить много в ту пору приходилось?

— Много — с пастухами.

— А с летчиками?

— Летчиков я сам заставлял, а эти… Такая обида будет, если откажешься! Мы там в палатках у них спали…

— Стойкие они парни?

— Настоящие мужики!

— Много осилить могли?

— Могли, да. Ну, чачу в основном пили…

— А вино?

— Не-е-ет. Чача — до 70 градусов! — мощная: барашка зарежут, мясо прямо при тебе варится…

— «Мимино» на цитаты растащили — там что ни реплика, то в яблочко, а вот у вас самая любимая фраза оттуда какая?

— Есть одна, которую используют, если спросить хотят: «Куда ты пропал, почему не заходишь?». «Вы почему кефир не кушаете? Что, не любите?». (Хохочет). Фрунзик с очень серьезным видом эти слова произносил.

«ЛЕОНОВ МЕНЯ ЗА ШЕЮ СХВАТИЛ И ОБ ГРОБ ГОЛОВОЙ НАЧАЛ БИТЬ, ЧТОБЫ ЗАТКНУЛСЯ»

— Боже мой, 37 лет картине, и, смотрите, даже вспоминая о ней, вы сме­етесь: какое счастье!

— Смешно было очень!

— Фразу: «Ларису Ивановну хочу!» кто придумал?

— Уже и не помню — кто-то из нас. Перевели дословно — мы, грузины, когда друг другу звоним, так говорим. «Минда» — это хочу, «Лариса Ивановна минда» — «мне нужно поговорить с Ларисой Ивановной».

— При такой сумасшедшей славе «Мимино» вы, тем не менее, считаете, что фильм «Не горюй!» лучше…

— Намного, конечно: «Не горюй!» — это серьезная классика! Талант Данелии меня удивляет: за такой короткий срок — час 20, может, час 40 — он столько всего драматургически успевает, что поражаешься. Нет у него никаких тянучек, эпизоды логично выстроены — редкий дар!

— Я у него дома, в московской квартире, в гостях был — весьма скромно, как мне показалось, живет…

— …да…

— …болеет, тяжело ему… Вы до сих пор общаетесь?

— По телефону беседуем.

— Подолгу?

— Да.

— О чем? Прошлое вспоминаете или сегодняшний день обсуждаете?

— Ну, я его рассмешить стараюсь. Он очень остроумный человек, правда, когда в Грузии у нас все это дело произошло, Данелия сказал: «Мы уже, наверное, видеться не будем». Он-то меня знает… Я успокоил: «Будем в другом месте встречаться». (Грустно). Больной он…

— Вам можно было только в «Не горюй!» и в «Мимино» сыграть — и больше нигде уже не сниматься, правда?

— Конечно.

— Ваша любимая роль в кино — Бенд­жамен Глонти в «Не горюй!» все-таки?

— Нет — Герцог в «Совсем пропащий».

— Замечательное кино!

— Игровое, с перебором мы там играли. Я светского такого жулика изображал и к Данелии пристал: «Какую-нибудь медаль мне повесь». — «Зачем?». — «Чтобы я знал, что на самом деле из хорошей семьи». Медали этой нигде не видно, но у меня-то она висела!

Там тоже смешные вещи были: у меня на ногах босоножки, драный фрак, шляпа — на полного идиота похож, и вот у нас с Леоновым на плоту первая встреча.

Начали диалог, и я, Юсова (кстати, прекрасный оператор, скончался недавно) не предупреждая, ножницы достал и стал себе ног­ти на ногах через босоножки стричь. Вижу, режиссер рукой машет: «Снимай, снимай!». Сняли! (Смеется).

Потом, когда за деньгами того, кто умер, мы приезжаем и я глухонемого изображаю, есть сцена, где Леонов у гроба поет.

Я неожиданно тоже запел, и он профессионально меня за шею схватил и об этот гроб головой начал бить, чтобы заткнулся (смеется).

— Не знаю, так ли это, но мне кажется, что иногда, когда вы засыпаете или, наоборот, просыпаетесь, думаете: «Не­плохо было бы еще раз в кино сыграть — хоть одну роль, но такую, чтобы все, которые были до этого, переплюнуть»…

— Я с удовольствием, просто сценарий нужен. Мне очень много их присылают — кипы бумаги дома лежат, но что-то как-то…

— …не то, да?

— Не литература, а классику уже не снимают, потому что большие деньги нужны…

«ТБИЛИСЕЦ — ЭТО ДОЛЖНОСТЬ!»

— Знаю, что вы себя не певцом, не актером, не режиссером, а тбилисцем считаете…

— Тбилисец — это должность!

— Тбилиси — потрясающий город: сейчас он преобразился и вообще волшебным стал, но и в советское время в нем какое-то неповторимое очарование было. Старый, неотреставрированный, осыпающийся, но особый дух в нем царил. Вы по тому, советскому, времени, в котором, безусловно, много пло­хого, но и много светлого было, скучаете?

— Да, потому что духовность тогда была, люди друг друга любили. Сейчас этого нет — на каждом шагу чувствуется, что все о деньгах думают. Бабки, бизнес, обманул, отобрал…

«МОЖЕТ, ОТЕЦ К СЕКРЕТНЫМ СЛУЖБАМ ИМЕЛ ОТНОШЕНИЕ?»

— Вы знаете, я сейчас истории коснусь, которую без слез вспоминать нельзя. В одном из интервью наших — у нас много их было — вы мне об отце рассказали: он журналистом был, и ког­да началась война, бронь получил. Он плохо видел…

— …сильнейшую близорукость имел, но на фронт ушел сам, добровольцем…

— Признался: «Я не могу по улицам Тбилиси ходить…

— …стыдно…

— …потому что одни женщины остались — все мужчины воюют». В последний раз вы с мамой на призывном пункте его видели…

— …да-да (сигаретой затягивается)…

Из журнала «Коллекция «Каравана историй».

«…Мама ведет меня, крохотного, за ручку, вокруг все чужое, незнакомое. Мужчина в военной форме, высокий, седой, красивый, сжимая свернутый из газеты кулечек, вышел навстречу. Присел рядом со мной на корточки, протянул этот кулек, полный изюма, и порывисто обнял огромными руками. Поглощая один сладенький комочек за другим, не в силах оторваться от непривычного лакомства, я никак не могу понять, почему этот человек не переставая целует меня и не выпускает из своих объятий. Так отчего-то запомнилось, словно я тогда отца в первый раз увидел…».

— Потом в ваш дом похоронка пришла, что младший лейтенант Ки­ка­бид­зе погиб.

— …Да, под Керчью…

Из журнала «Коллекция «Каравана историй».

«Многие не знают, что среди погибших в той страшной бойне 85 процентов — грузины. Черное море стало от крови красным метров на 50 от берега — рассказывал, вернувшись невредимым, спустя годы, отец моего друга дядя Иосик. На памятнике павшим в Керчи есть и его фамилия — и он считался пропавшим без вести, но чудом остался жив».

— Все эти годы вы в смерть отца не верили, мама его всю жизнь ждала, а когда умерла, фотографию отца вы ей в гроб положили…

— И его имя на памятнике тоже написал.

— Вы рассказали об этом, программа на телевидении вышла, и у меня в кабинете телефонный звонок раздался. Незнакомый мужчина сказал: «Я директор краеведческого музея (крымского города, который по понятным причинам не называю. — Д. Г.). Хочу вам сказать, что отец Вахтанга Константиновича под Керчью не погиб — он сдался фашистам в плен, еще и роту свою туда привел. Со­от­вет­ствую­щие документы в архиве ФСБ я обнаружил: они у меня, — и, чтобы россияне их против Кикабидзе не ис­поль­зовали, я их вам передам, а уж вы — ему». Когда эту папку я вам отдавал, вы плакали — это удивительнейшая история, и я бы просил вас, если можно, ее вспомнить. Что же на самом-то деле произошло?

— (Вздыхает). Насколько я знаю, он хо­ро­шо языками владел…

— …в том числе и немецким…

— …да-да, а тогда это большая редкость была…

Я издалека начну. Еще в советское время концерт в Ясенево у меня был — это район Москвы, где Служба внешней разведки находится (когда они меня пригласили, я вообще не знал, где это находится). Очень интересные там оказались люди, на обычных военных не похожие: с трубками ходи­ли, с виду интеллектуалы такие…

Огромный, шикарный зал битком набит был, с же­нами все пришли, а после концерта первая пятерка генералитета на ужин меня пригласила, и вот я про отца говорить начал: много лет, мол, его ищу — как он погиб, где похоронен, ничего же не известно. Они: «Может, по нашей линии посмотреть?». Я рассказал, что отец языки знал, пишущим был человеком, зрение плохое имел…

Домой радостный приехал, с женой поделился… Месяц никто ничего, и вдруг позвонили. Сказали, что 10 досье на фамилию Кикабидзе подняли, фамилия не очень распространенная, но ни один из этих людей — не мой отец. Правда, сообщили, что еще какие-то секретные службы были, но к их данным доступа у них нет.

Может, мой отец к тем службам имел отношение? Помните, знаменитый разведчик Абель неожиданно появился — после того, как много лет все думали, что он погиб. Мой тесть его знал — он несколько лет в Тбилиси учился. Абель ему признался: «Я вообще никогда не стрелял».

— А зачем? — у него другое оружие было…

— И про отца тоже сказал, что, может, в какой-то особенно засекреченной специальной службе он состоял. Кто-то же нарочно в плен попадал, границу переходил — миллион вариантов возможен.

Я позавчера в гостинице передачу про Трианона смотрел — это разведчик, о котором Юлиан Семенов «ТАСС уполномочен заявить…» написал — я же в этом фильме снимался, заместителя резидента ЦРУ играл. Потом про другого «предателя Родины» рассказали, третьего (оказывается, этого туда забросили, второго — в другое место: интересно было)… Ну, меня всегда эта мысль терзает: знать бы хоть, где отец лежит, чтобы прийти туда, цветок принести…

— В той папке, которую директор музея передал, подборка документов была: вот ваш отец призван, вот звание получил, вот на Северном Кавказе воюет, потом свою роту к немцам привел, они все сдались, и уже после войны, когда часть людей в Союз репатриировалась, ваш отец растворился, его нет. Сослуживцы его на допросах показывают: «Константин Кикабидзе нас к немцам привел, мы в плен все сдались…». После этого, казалось бы, вашу семью должны были репрессировать, но вашей маме, наоборот, персональную пенсию дали…

— …и предупредили: «Нигде об этом не говори».

— Понимаете? То есть не исключено, что он роту к врагу специально привел: типа, смотрите, я свой — таким образом был к немцам заброшен и дальше какие-то задания выполнял…

— Все может быть.

«РАДИ ТОГО, ЧТОБЫ С ОТЦОМ ВСТРЕТИТЬСЯ, ПЕТЬ ПЕРЕСТАЛ БЫ»

— Это правда, что когда вы впервые в Соединенных Штатах Америки были, какие-то грузины на вас вышли: дескать, с вами отец встрети­ться хочет?

— Первый раз это в Канаде в 67-м году было — ну, тогда знакомых за границей, тем более в Канаде, у меня не было…

— А вас же еще и инструктировали небось: ни с кем не общаться…

— …и комитетчики с нами ездили. И вот один из них ко мне в номер пришел: «Вас там спрашивают» — и так смотрит… Я: «Кто?». — «Какой-то грузин».

— В Канаде…

— У меня ноги подкосились: вдруг, думаю, отец? — мало ли… Спустился — седой красивый человек стоит. Я мимо прошел и по-грузински что-то сказал, он резко так повернулся: «Вы — Кикабидзе?». Я по-грузински ответил, что да. «Вашу маму Манана зовут?». Мне стало плохо… «Да». — «А бабушку — Агриппина?». — «Да». Он сорочку расстегнул, а у него на груди(показывает) отца имя Котэ наколото: они были друзьями с детства, вместе за сборную Батуми по футболу играли. Он о себе рассказал… Тоже в плену был, ну а потом же тех, кто оттуда возвращался, арестовывали — кому это нужно?

Ну а второй раз в Америке дело было. Там со мной глава грузинской диаспоры встречался — старенький уже, из белой эмиграции…

— …меньшевик, очевидно…

— …да. Очень интересный такой человек, необычный. Я ему историю нашей семьи рассказал, и он ошарашил: «Есть один человек здесь — по описанию на вашего отца похож. Он высокий, рано поседел, очки с толстыми стеклами носит, по профессии журналист, но фамилия у него другая, и с грузинами он не общается». Я спросил: «Я могу на него выйти?». Он пообещал помочь, но, может, этому незнакомцу, похожему на моего отца, что-то обо мне со­об­щи­ли, а может, нет… (Пауза). Он, в общем, пропал — так мы и не увиделись.

— Это правда, что еще в советские времена в ваш двор из Италии какая-то женщина приехала?

— Да-да, мамина школьная подруга. Мы под фуникулером жили, и в дверях письмо нашли: «Манана, ты меня помнишь? Я Нина такая-то, мы с тобой в школе в таком-то классе рядом сидели…» — и мама вспомнила! Эта Нина увидеться с ней хотела, телефон оставила, и мама к ней пошла. Вернулась поздно, я уже спал, а утром, проснувшись, увидел, что у нее одна бровь белая — целиком поседела!

Я ей зеркало дал, мама заплакала­ и рассказала мне о человеке, который как-то румынскую границу перешел, — у него якобы фотографии были, и на одной из тех фотографий эта Нина папу узнала! На снимке трое мужчин в Италии у бассейна стоят — двоих она не знала, но как только третьего увидела, воскликнула: «Это Константин!». В 57-м году дело было…

— Вы верите, что отец выжил и все эти годы за границей находился?

— Верю, и знаешь почему? Просто так мама никогда ничего не говорила, но часто такую фразу повторяла: «Папа вернется, потому что он не такой, как все». Удивительный такой «диагноз» отцу ставила: мол, не как все, значит, обязательно возвратится.

— И до самой смерти ждала?

— Да. Так больше замуж и не вышла, хотя ее руки просили, — очень красивой была. Ни за что не соглашалась!

— Дорого бы вы отдали, чтобы с отцом встретиться?

— (Не задумываясь). Петь перестал бы!

— Ради этого?

— Да!

— Если бы по этому сценарию кино снимали, вы бы отца в старости сыграли?

— Конечно.

— Часто обо всем этом думаете?

— Очень. Маму все время жаль было — мы очень тяжело жили.

— Бедно?

— Не то слово. Масюсенькая комната с цементным полом у нас была — денег на деревянный не было, и ноги до сих пор у меня болят, у нее болели… И общая кухня была — казалось, все люди по-человечески жили, кроме нас.

«ИНОГДА ТЕТЯ РАЯ ШКУРКИ ОТ КАРТОШКИ НАМ ОТДАВАЛА — МАМА ИХ МЫЛА И ЖАРИЛА»

— Детство послевоенное голодное было?

— Не то слово!

— Даже в Тбилиси, где еда есть всегда?

— Помню, однажды мы у соседки керосинку с борщом украли, причем не сняли его — все сразу унесли, целиком! (Смеется). А еще курица в нашем квартале гуляла — мы с ребятами ее поймали. Мама спросила: «Откуда у тебя курица?». — «Не знаю — бегала, забежала…», а потом хозяйка пришла.

Меня дома не было, где-то гулял, домой вернулся — мама белая сидит, как стена: «Как тебе не стыдно? Это курица тети Тамары…». Ой, я чуть не умер! Тамара ту курицу тут же зарезала, бульон сварила и вместе с мясом нам принесла. Дала понять, что воровать — это плохо.

— Какие понятия у людей были, да?

— О чем речь?!

— Что вы в то время ели, помните?

— Самое вкусное блюдо мама готовила: если удавалось где-то головку лука достать, нарезала его, ломтики старого черного хлеба добавляла и на постном масле все это жарила. Мы, по сути, хлеб с хлебом, будто это мясное блюдо, ели — вкуснотища была!

— Хлеб до сих пор любите?

— Да нет, очень мало его ем, но тогда казалось, что вкуснее ничего нет. Рядом тетя Рая жила — еврейка, которая по ночам на заказ большим людям (подмигивает) торты пекла. У нее огромная миска была, где она крем делала, и когда торт был уже готов и намазан, тетя Рая меня звала (любила почему-то) и миску ту мне давала, а я уже ребят звал, и мы остатки крема вылизывали. Иногда она шкурки от картошки нам отдавала — мама их мыла и жарила.

— Кому теперь об этом расскажешь?

— Не поймут! (Смеется).

— Вы без отца росли, мамы уже тоже нет… Ощущение сиротства какого-то, даже в вашем возрасте, у вас есть?

— Есть, есть. Я никогда представить не мог, что мамы не будет, — думал, что она вечно должна жить, во всяком случае, пока есть я, и вдруг она слегла… Мой мальчик, Константин, сразу приехал…

Я позвонил: «Бабушке плохо» — он прилетел, и пока он в дом не вошел, у меня уже ощущение было, что она нас оставила. Ничего не шептала, почти не дышала… Потом сын вошел, я вышел, он долго возле нее сидел. Я заглянул: она с ним разговаривает… Спрашивал потом: «Что она тебе сказала, какие слова последние?». — «Если девочка у тебя родится, моим именем назови» — и умерла. Ти-и-ихо, не пикнув!

— Девочка у него родилась?

— Нет, одни мужики в доме (улыбается). У нас правнучка Александра есть — старшего внука Георгия дочка: такая умненькая — с ума можно сойти! Я не могу в телефоне номер найти, с которого мне звонили, а она, в свои два года, находит, нажимает, часы переводит, включает, выключает…

(продолжение следует).

Источник: bulvar.com.ua